Письмо пятое
Два потока
 Раннее утро. Курьерский поезд из Москвы в Петербург, оставив большую станцию, называемую Малая Вишера, и промчавшись мимо маленького полустанка, называемого зато Большая Вишера, вдруг остановился в узкой поляне между двух лесов. Поднялась суетня и крики. Пассажиры встревожились; некоторые выходили из вагона. Я взглянул в открытое окно. В беседе с почтительно вытянувшимся обер-кондуктором какой-то изящного и энергичного вида господин, между молодых и средних лет, изливал свое негодование, показывая на стоявшего поодаль железнодорожного чина (может быть, старшего машиниста — я в этой иерархии не тверд). Хотя чин был, вероятно, значительно ниже V класса, но относившаяся к нему речь сердитого пассажира состояла главным образом из повторения двух слов, напоминающих своими инициалами статского советника. Я несколько испугался, когда говоривший, оставив обер-кондуктора, направился к самому предполагаемому виновнику происшествия. Но ничего страшного не случилось; должно быть, пассажир, поминавший универсального статского советника, был более сердит, чем силен. Я услыхал громкий, но добродушно-брюзгливый голос железнодорожного чина: «Ну, что ж такое? Везде может случиться! Хуже было бы, если бы не остановились, и вам бы голову оторвало». — Посмотрел бы я, как бы вы мне посмели голову оторвать. — «Ну, не голову, так нескольких ребер не досчитались бы. А теперь часа полтора, либо два постоим, пока другой паровоз доставят — вот и вся беда». Несмотря на продолжавшееся ворчанье пассажиров и их язвительные указания на явное противоречие между названием «курьерский» и двухчасовою неподвижностью — я пришел в наилучшее расположение духа и отправился в лес наслаждаться весеннею благодатью. Несколько простолюдинов, занятых разысканием отпавших от паровоза необходимых «частей», поразили меня тем полным спокойствием, с которым они делали свое дело. Стрелочник и его баба прервали деловой разговор, чтобы участливо и подробно объяснить мне, где можно безопасно перейти глубокую канаву и, минуя болото, попасть на лесную тропинку. Скоро, охваченный растительными и почвенными запахами, под выкликание кукушек, я углубился в лес и в размышление.
Когда человек, подобно мне, «входит в настоящие лета», по выражению Островского, то самое элементарное благоразумие требует от него, чтобы он смотрел на свою жизнь уже не как на жизнь, а лишь как на «прочее время живота». Разница та, что в собственно так называемой жизни, то-есть в молодости, высшее напряжение сил произвольно тратится на цели пустые, или фантастические, тоща как в «прочее время живота» человеку, не желающему отказаться от смысла и достоинства своего существования, приходится поневоле малый остаток сил прилагать к одной единственной, но зато самой огромной и важной цели — обеспечению совершенного бессмертия. Есть еще, может быт, такие ангельские люди, которые, минуя всякие увлечения житейскими призраками, прямо приступают к приготовлению христианской кончины живота. Но, вообще, сыны человеческие лишь опытом познают различие между мнимыми благами и настоящим добром, между призраками и истиной. И вот является парадоксальная задача: каким образом посредством малых сил реализовать бесконечную нравственную величину?
Вообще, наше существование слагается из страстей и дел. Я говорю про необходимый материал нашего душевного бытия. Когда такого материала нет, является скука, тоска, отвращение от жизни, и человек начинает искать веревку, чтобы повеситься, — явное доказательство, что без страстей и дел он существовать не может. Поэтому, проповедь бесстрастия и неделания может объясняться только недоразумением, что явно уже из того, что сама эта проповедь есть некоторое дело (предполагающее много других дел, как — работа переписчиков, типографий, книгопродавцев), и что это дело неизбежно предполагает некоторую страсть, — именно страсть к проповедничеству или распространению своих идей. Благовидный повод к проповеди бесстрастия и неделания дается тем фактом, что страсти человеческие по большей части недостойны и бессмысленны, и что дела человеческие в большинстве случаев суетны. Но что же из этого следует? Неужели мы должны погасить свои свечи и лампы и затушить свой камин потому только, что злонамеренные люди пользуются огнем для поджигания частных жилищ и публичных зданий? Неужели мы должны перестать умываться и пить чай только потому, что люди безрассудные употребляют воду с целями «утопическими» (см. в сенатском архиве дело «об утопии серпуховского диакона Доброзракова в реке Оке и в нетрезвом состоянии»)?
Огонь страстей и течение необходимых дел человеческих совсем не виноваты в том употреблении, которое мы из них делаем, как не виноваты кони и экипаж, везущие убийцу на место преступления: они с тем же удобством повезли бы его и для дел веры и любви. Зло не в страстях и в делах, а в бессмысленности страстей, в безумии и суетности дел. Значит, вместо бесстрастия и неделания, требуется только применение страстей и дел к добру и истине.
Но как же это сделать? А как заставляют огонь и воду двигать этот поезд? Чрез превращение и сосредоточение сил. С помощью огня вода превращается в пар — и этот пар, сжатый, сосредоточенный в котле, получает огромную способность механического движения. Всякая страсть есть сила, всякое дело есть форма работы этой силы. Никакая сила и никакая работа не пропадают физически, но они могут пропадать практически для человека, когда рассеиваются и расточаются бесцельно во внешней среде. Та самая вода, которая, в виде заключенного в котле пара, двигала этот паровоз, если бы ее вместо этого вылить в океан, или хотя бы в Маркизову лужу, не пропала бы, конечно, физически, но скрытые в ней силы и вся невидимая молекулярная работа их осталась бы без прямой пользы для нас. Тому же общему закону, по которому всякая сила проявляется, или всякая работа совершается лишь насчет уже существующей силы или работы, — этому самому закону подчинена душевная и духовная жизнь человека в ее здешнем земном течении. Так уже самим Богом устроено, и дуалисты напрасно против этого говорят. Один закон! Я знаю с полною и безусловною достоверностью, что если бы я стал сердиться, негодовать и браниться по поводу остановки поезда, то моя душевная энергия расточилась бы бесцельно во внешней среде, и мне не на что было бы наслаждаться теперь безмятежно весенним утром в лесу и размышлять о физических и нравственных истинах. Но я знаю также, что если бы во мне не было способности гнева и страстного раздражения, если бы я был лишен этого темного огня, то мне также нечем было бы заплатить за ясность души и за тот напиток бессмертия, который льет в меня этот светлый Божий день. Если бы во мне вовсе не было злой страсти, как скрытой силы, как потенциальной энергии, то я был бы бесстрастен, как труп, который так легко разлагается, как бревно, которое ничего не стоит уничтожить, как куча песку, которую развеет первый ветер.
Все наше существование есть непрерывное взаимодействие духа с внешнею средой. Силы внешние, воплощенные в разных житейских случайностях, отовсюду устремляются, чтобы притянуть к себе как можно больше наших душевных сил, поглотить их и расточить во внешних движениях и процессах природы. Посмотрите на этого человека, который отдался страсти гнева (самой опасной и пагубной страсти в зрелом возрасте, как сладострастие — в юные годы и сребролюбие — в старости): какая огромная трата энергии! И на что? На беспорядочные и разрушительные для здоровья движения кровеносных и дыхательных сосудов, на дикие, полузвериные крики, на бессмысленные напряжения мускулов и сухожилий! На наших глазах, можно сказать, происходит превращение разумной человеческой, души в слепую стихийную силу, которая без всякого сопротивления уносится темным потоком материальных процессов природы — в конечную гибель. Но вот другое явление. Как внешние случайности вызывают действие страстной души, так эта душа своим первым движением, если только оно вместо того, чтобы обращаться наружу, обратится внутрь, необходимо вызывает действие нашей высшей духовной природы, которая, будучи по существу внутренне бесконечна и, следовательно, неизменна, может, однако, расти и укрепляться в своей являемой действительности, в той самой душе, которой страстная природа или служит минутною пищей внешних сил, или же дает неистребимую пищу нашему духовному существу для жизни вечной. Тот внутренний акт, которым пробудившаяся страсть удержана от внешних выражений, и сила души вместо того, чтобы расточиться наружу, сосредоточена, вобрана внутрь, — этот акт, или эта энергия, разве может пропасть, а так как она ни во что внешнее не обратилась, то на что же она может идти, как не на укрепление самого душевного существа, в пищу его бессмертия?
Конечно, в сильной степени страсти возбуждаются в нас не прямо внешнею случайностью, а лишь тогда, когда эта случайность уже воплотилась в чьей-нибудь злой страсти и чрез нее действует на нашу душу. Страсть гнева всего более, конечно, возбуждается, когда кто-нибудь покушается на чувство нашего достоинства, оскорбляет наше самолюбие, или тщеславие. К такому оскорблению возможно троякое отношение. Или человек отдается без удержа естественному чувству гнева и расточает свою душу как на внешние бессмысленные движения в роде вышеописанных, так и еще более на целый ряд сложных действий, внушенных злобою и местью; такой человек прямо с головою бросается в уносящий нашу жизнь поток материальных процессов, за которыми скрываются неведомые враждебные силы, пожирающие нашу душу. Или же, как буддийские и стоические мудрецы, мы захотим внешней вражде противопоставить лишь свое бесчувствие или бесстрастие, стараясь устоять неподвижными в потоке материальных случайностей; но если бы даже это удалось, кому и какая от этого польза? Есть третий и совершенный способ: внешнему потоку, стремящемуся унести нашу душу, должно противопоставить не стоическое равнодушие, а новое чувство, отвечающее добром на зло и рождающее внутри души другой самостоятельный поток движений и действий, все более и более расширяющих и укрепляющих наше существо. Вода первого потока — удовлетворение страстей внешними делами лишь на минуту утоляет жажду души; вода второго потока — превращение злой страсти в доброе внутреннее чувство есть постоянное и бесконечное удовлетворение духа, непрерывный прирост и утверждение жизни без всякой убыли и урона. Кто пьет от этой воды, не будет жаждать во век; но вода эта становится в нем источником воды, текущей в жизнь вечную.
11 мая 1897 г. Неделя о самарянке, Петербург.
|
