Духовная трапеза: Восточный вопрос

Владимир Соловьев

Пасхальные Письма

Письмо четвертое 
Восточный вопрос

Практическое решение этого рокового вопроса отлагается по общему сознанию на неопределенное время, достаточное, во всяком случае, для спокойного размышления.
В новой истории этот вопрос, наследованный от древнейших времен, определился превращением греческого Константинополя в турецкий Стамбул — четыреста сорок четыре года тому назад [8]. Была ли это гибель восточно–римской Империи и порабощение мусульманством всего греко–славянского мира на Балканском полуострове бессмысленною случайностью? Христианские современники катастрофы, пораженные и подавленные ею, находили, однако, для неё оправдание, — в торжестве враждебного агарянского царства они видели наказание Божие за грехи христиан. Выраженный с детскою наивностью, этот взгляд, в сущности, глубоко прав. Дело, конечно, не в индивидуальных грехах, которых всегда и везде было довольно, а в грехе собирательном, историческом. От этого греха, и только от него, зависела и зависит судьба Царьграда и вместе с тем решение Восточного вопроса, который, по существу своему, есть вопрос религиозно–политический.
Преодолевши последнее серьезное уклонение от христианской истины в области догматической — иконоборчество, — Византия крепко держалась за букву правоверия, заслуги её в этом отношении мы отрицать не станем. Но свято храня букву, которая мертвит, византийцы, несомненно, все более и более забывали о духе, который животворит. Этот дух исчез из жизни общественной, и, несмотря на все частные усилия, его потеря привела к полному расслаблению собирательный организм империи. От народов и царств, как и от отдельных лиц, христианский дух прежде всего требует недовольства собою и стремление к совершенству. Без этого невозможно ни действительное сохранение, ни улучшение жизни. Между тем византийское общество, несмотря на все испытанные им бедствия, пребывало в неизменном самодовольстве и презрении ко всему чужому, без всякой самокритики и без всякого стремления согласовать действительный общественный строй с высшим идеалом добра, принимаемого на словах в отвлеченных рассуждениях.
Но разве западный мир был более христианским, чем восточный? Конечно, нет, если иметь в виду достигнутый идеал, и, конечно, да, если смотреть на живое стремление и действительное движение в лучшему. При всех исторических недостатках средневекового христианства на Западе, оно поддерживало деятельную религию, и когда в XV веке суровая опека церкви над возмужалыми народами стала приходить к концу, эти народы выступили со всею полностью духовных сил и стремлений. Сокровища древней эллинской культуры, хранившиеся византийскими греками без всякого употребления, как в сундуке скупца, попав в руки западных европейцев, могущественно двинули вперед великое «Возрождение» искусств и наук, о каком византийские греки и не мечтали. Итальянские и германские «гуманисты первого поколения» — люди искренне благочестивые, — ставили своею задачей пользоваться для украшения и укрепления христианства лучшими плодами языческой культуры. Рядом с этим стало неутомимое стремление расширять внешние пределы христианского мира, пока весь земной шар не был охвачен европейскою предприимчивостью. Наконец, третье великое движение в западном мире — чистое в своих источниках, хотя и уклонившееся во всевозможные заблуждения — движение к преобразованию и возрождению самой церкви.
Как бы мы ни смотрели на западный мир в начале новой истории, во всяком случае, он представлял прямую противоположность тому упадку сил и тому расслаблению духа, которыми страдал христианский восток того времени. Источники жизни были тогда бесспорно на Западе, к этим источникам должно было прийти и наше отечество, сначала взявшее у Византии все, что та могла завещать нам.
Между тем с XVIII века стала обнаруживаться в Европе, а потом еще более в Америке, историческая односторонность Запада. Деятельный н предприимчивый характер стал принимать все более и более внешнее и поверхностное направление, героическое стремление к подвигам стало превращаться в беспокойную подвижность, утверждение человеческой личности с её бесконечными стремлениями и правами стало переходить в отрицание того, что выше человеческой личности. Гуманизм, разросшийся в ущерб благочестию, в свою очередь поглощался натурализмом, и человеческое начало, отделенное от божественного, теряло высший смысл жизни и при всех своих формальных приобретениях оказывалось бессильным по существу и впадало в «рабство суете — немощным и скудным стихиям мира».
Это — прямая противоположность тому, от чего погибла Византия. На Западе все более и более забывают о Боге, как в Византии забывали о человеке, забывали на деле о той сущности христианства, которую так ревностно защищали на словах, — о том, что в Христе совершенный Бог нераздельно и существенно соединен с совершенным человеком, с которым, следовательно, может и должно быть связано все человеческое и в нашей жизни — и личной, и собирательной. Мусульманство, безусловно отделяя Бога от человека, делало по принципу, откровенно и честно, то, что́ византизм делал вопреки своему собственному исповеданию, скрыто и фальшиво. На почве общего им заблуждения мусульмане были правее, а потому и сильнее византийцев, и должны были одолеть их, потому что история имеет внутреннюю логику и нравственный смысл.
Но именно поэтому люди цельного заблуждения, одолевши по праву людей раздвоившихся между истинными словами и ложною жизнью, не могут, однако, торжествовать окончательно. Односторонность неподвижного Востока должна так же обнаружить свою несостоятельность, как и одностороннее движение Запада, — и действительно в тот самый осьмнадцатый век, когда стали заметны первые признаки внутреннего духовного оскудения на Западе, тогда же начала колебаться внешняя сила мусульманской державы. Но кто же устоит при этом падении обеих исторических сил? Кто упразднит обе односторонности живым осуществлением полной истины? Есть ли такая мировая сила, которая могла бы истинным соединением соединить в исторической жизни Божеское начало с человеческим, благочестие с образованностью, религию с гуманизмом, истину Востока с истиною Запада и во имя этой полной истины сказать расслабленному греко–славянскому миру: Встань и ходи!

4 мая 1897 г. Неделя о расслабленном, Москва.

К оглавлению